|
||||||||||||||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||||||||||||||
|
Наум Сандомирский «Штрихи к портрету» Когда–то мы вместе по этой улице гуляли. Уточняли, обсуждали, вспоминали… Вернее, вспоминал главным образом он. Меня вполне устраивала роль благодарного ассистента, “пьющего вино” его импровизированных монологов. И меньше всего посещали мысли о том, что шагаем как бы по его виртуальному будущему. Разве не назовут после его ухода этот участок улицы Социалистической бульваром Граховского? А напротив горпоселкового кинотеатра появится памятная стела имени поэта. Место, ставшее одним из дорогих и знаковых для глусчан. О себе уже и не говорю… Не раз и не два прихожу сюда, чтобы уточнить некоторые нравственные позиции, разобраться в какой точке жизненного графика нахожусь. Спросить, мысленно посоветоваться, просто помолчать… В очередной раз подумать о том, как всё же неумолима мельница времени! Кажется, только вчера извлекал из почтового ящика его умные, добрые письма, слышал в телефонную трубку такую редкую по нынешним временам родниковую белорусскую “мову”. Кстати о письмах… В общей сложности получил их от него около сотни. Наши столь знаменательные для меня эпистолярные отношения прогрессировали от бесстрастно-официального “Уважаемый тов.Сандомирский” до эмоционально окрашенного “Дорогой Наум”. Такое воспоминание – не самопозиционирование, не запоздалая попытка каким-то образом подчеркнуть более близкий уровень наших отношений. Как говорится, не мой “жанр”. Просто пытаюсь замотивировать своё скромное право что-то написать о нём. Тем более, что в тонусе помогают оставаться книги, некогда подаренные им. Каждая из них – сгусток органичного для него добра, такой же безпафосной, искренней любви к родине, обострённой совести, непреходящего чувства землячества… Если условно посчитать, что душа – благотворная искра между мозгом и сердцем, то пробегала она у него постоянно. Может, поэтому всем своим творчеством убеждает: мало что есть интереснее человеческой судьбы. Кстати говоря, сам он, в силу известных “подарков” власти стал как бы творцом преимущественно второй половины жизни. Шутка сказать, первый поэтический сборник с символическим названием “Дзень нараджэння” вышел аж в 45 лет. В нормальных условиях возраст, когда люди успевают высказаться по основным мировоззренческим позициям. И вместе с тем, никакой спешки, никакого форсирования событий и суетности жеста. Всё спокойно, последовательно, в соответствии с логикой обстоятельств, алгоритмом чувства… Главное же, с присущим ему благородством и каким-то врождённым аристократизмом. И человеческим, и творческим. Кипящую в тебе витальность никакой зоной не перешибёшь. Из сказанного вовсе не следует, что сегодня Сергея Ивановича нужно воспринимать как некоего неунывающего бодрячка. Вовсе нет… Нередко он бывал и опечаленным, грустным, какими и бывают по-настоящему умные люди. Но обычно не сосредоточивался на подобных состояниях. Опять же, как интеллектуал, хорошо понимал: бытие для пессимизма – слишком короткая штука. Поэтому и “высевал” на страницах своих многочисленных книг семена оптимизма. И это при таком – то “зонно-поселенческом” старте , когда “і неба клеткамі і ромбамі разлінавалі, як маглі”. Когда всякого рода “чекистов, гебистов, надзирателей” волновал личностный потенциал талантливого поэта: Мяне ўзважвалі і мерылі, Здымалі ў профіль і анфас, Але ні разу не праверылі Душы наяўнасці запас. Да только не учли “благожелатели” одного важного обстоятельства: составляющих формирования этой самой души. Она “лепилась” на птичских речных просторах, “дубеньских” откосах, местечковых воздушных “коктейлях”, продутых освежающими ветрами лесах. Квинтэссенция сказанного уместилась всего в двух его проникновенных строчках, адресованных такой мистической субстанции, как душа: Яна ж з маленства гартавалася На чыстым, праведным агні. Акцент, сделанный на прилагательных, очевиден. Именно “чистом” и именно “праведном”. Этого огня лампадного хватило на всю огромную творческую жизнь. И поэтическая внятность – внятность логическая, человеческая, гражданская. Всё в одной “упряжке”, в одном блоке. Всё одновременно и просто и философично. Ему подвластна та святая пушкинская простота, которая под силу действительно большим поэтам. Не заумничанье, а ум. Не дешёвый авангардизм, не любимый им, а разум. Не заигрывание с потенциальным читателем, а всегда честный, открытый, доверительный разговор. Не говоря уже о всегда безусловных поэтических достоинствах. Признаюсь, что по чистоте слога, поэтической интонации, умении на “ты” разговаривать с людьми и природой легко для себя считал его своего рода белорусским Есениным. А эта тютчевская позиция, когда природа не самоцель, а своего рода барометр. То есть в ней прежде всего интересно то, что связано с её зеркальным отражением в душе. У кого есть сомнения на этот счёт, пусть почитает прелестную поэтическую зарисовку “Сунічны сок”. Она не столько о «суніцах» и соке, сколько о нежном и красивом чувстве к женщине: І я знайду твае сляды На багунах і мяккіх травах, Калі ж ты вернешся сюды Уся ў вясёлкавых аправах, …………………………… А за табою крок у крок Пайду збіраць суніцаў прысак І пакаштую свежы сок, Што на губах тваіх не высах. Лирично, тепло, музыкально!.. И, Боже мой, сколько же у С.И. Граховского таких «золотых» россыпей! Читаешь иные строчки и чувствуешь: внутри что-то взрастает, поднимается, зреет… Ощущение порой такое, как при отрыве самолёта от взлётной полосы. А всё потому, что сам поэт никогда не пишет по облегчённому принципу «давай ронять слова». У каждого из них у него свой смысл, свой посыл, своё значение: Ад слова вырастаюць крылы, А ў сэрца стукае любоў. Ад слова прыбываюць сілы, Дык не шкадуйце шчырых слоў. Что касается самого Сергея Ивановича, то он не пушкинский «скупой рыцарь», а щедрый Орфей, одаривающий своей мелодией. Не той, что рождается в результате случайной импровизации (хотя и это тоже), а выстраданной, выношенной, выпестованной… Разве случайно в одном из стихотворений, адресованных дочери так и написал – «і не шукай удачы выпадковай». Ведь это своего рода и самоустановка тоже. И, думаю, нужно не очень доверять словам : Не пытаюся, куды вядзе дарога. Калі ёсць, дык некуды вядзе. Тут больше поэтического кокетства, чем веры в то, что сказано. Всё-то он знал и про себя, и про дороги. Что кроме той, что с общим финалом, у каждого ещё и своя. И эту «свою» он прошёл более чем достойно. По тому благородному принципу, который так нравился булгаковской Маргарите. Дескать, никогда и ничего не выпрашивай у так называемых «сильных мира сего». Вот и прожил не выпрашивая, не заискивая, не прогибаясь… Нам же, его землякам, остаётся только радоваться, что так часто эти дороги приводили его на родную Глусчину. И тогда рождались такие маленькие (по размерам, а не по резонансу) шедевры как «За Глускам у глухих барах», «Твой голас”, “Месячныя ночы на Пцічы пахнуць мёдам і мурожным сенам” и т.д. Из мифов мы знаем, что семь городов оспаривали право называться родиной Гомера. Из-за Граховского таких баталий никогда не разгоралось – слишком уж очевиден факт, слишком глубоки географические корни. Не потому ли его «Мястэчка, мястэчка…» - своеобразный гимн маленькой родине, от которой, как от искры, загорается любовь к большой. Гимн по внутреннему пафосу, элегия – по реальному воплощению. Оно и понятно: нельзя писать без хотя бы лёгкой грусти о том, что прошло и уже, увы, никогда не вернётся. Это уже не просто документальная повесть, а своего рода литературная живопись. Каждая деталь сочна, вкусна, аппетитна… На мой взгляд, автор и на сей раз не стремится удивить какими-то литературными новациями. Его задача изначально проста и понятна: дать нынешнему поколению земляков максимум интересной, теперь уже наверняка исторической информации. Плотность её просто удивляет! Фамилии, факты, события, действия… Всё как на сорочинской ярмарке – движется, переплетается, резонирует, рождает далёкое и близкое эхо… Вот уж действительно, как сам Сергей Иванович заметил – «Далёкае помніцца да драбніцы». Более того, это ещё и сугубо интернациональная вещь: герои повествования белорусы, русские, поляки, евреи… И о, Боже, как же такой подход актуален на фоне нашего времени. Где поляки? А несколько оставшихся иудеев уместятся в одно такси и являются по сути смотрителями еврейского кладбища. К каждому мероприятию, в котором участвуют, придают национальный колорит. И всё, как говорится, было очень смешно, если бы не было так грустно. Он же будто предчувствовал такой в чём-то обоюдосторонний трагический исход. Может, именно по этой причине так внимательно вглядывался в каждое лицо, в каждую судьбу. В итоге широчайшая портретная галерея. А всё потому, что писал «аб маім Глуску, не падобны на сённяшні” “Маім” не в смысле приватизации, а по мироощущению, среде, атмосфере… И нынче нельзя читать «Мястэчка», мысленно не выстраивая некую параллель во времени и пространстве. Что-то вроде там детекторный приёмник, а здесь Интернет. Там наказание за любовь к Есенину, тут - бестселлерное море разливанное. Тамошних 5 милиционеров и почти сотня нынешних. В середине 30-х прошлого века выпуск журнала «Золак», драмкружок, стенгазета; в начале нынешнего – компьютерные страшилки. А сравнима ли та Пасха и эта? Вопрос чисто риторический. Тогда она ощущалась «на цвінтары, на вуліцах, на вале…” Теперь и церковной площади хватает. Нет, я не настолько наивен, чтобы умиляться одному и компрометировать другое. Другое время – другое содержание. Что-то приходит, что-то уходит… Но в том то и дело, что по мысли писателя, уходит далеко не самое худшее. Не отсюда ли мимоходом обронённое: Смыліць, як на сэрцы насечка, Кожны шчымлівы радок: Мястэчка, мястэчка, мястэчка – Навек дарагі гарадок. И действительно, взять хотя бы сцену сенокоса. Это же по сути настоящий народный лубок. Толока со всеми приметами хоть и непростого, но по-своему интересного времени. Времени, когда люди были ближе друг к другу и «не рассортированы» по квартирам. Хотя не менее, на мой взгляд, очевидна и другая мысль. Дескать, люди они всегда люди. Меняется антураж, но в чём-то основополагающем мы всё те же. А вот добра, милосердия, взаимопомощи всегда не мешало бы иметь побольше. Причём всё это без излишнего морализаторства, а литературно убедительно и с прекрасным юмором. Настоящая изюминка - эпизод с неким «каравачнікам». Просто уморителен местечковый еврей Тойхехе в сцене покупки им автобуса. Колоритен директор «дядька Ананьев». Незабываемы скрипичные концерты мещанина Волчка на субботниках по «мелиорации» луж… Словом не дежурный «мемуар», а настоящая, не требующая снисходительности к себе литература. Та, которую интересно читать не только людям, проживающим именно на этой территории. Так у него всё композиционно убедительно, интеллектуально неоспоримо, колоритно, художественно сочно… И когда узнал, что он ещё и неплохо рисовал, то, поверьте, ничуть не удивился. Художник он ведь во всём остаётся художником. Любой жанр сгодится для перелицовки жизненных впечатлений. Вот и в «Мястэчке…» в очередной раз доказал давно очевидное для себя. Многое забывается, но важные люди и важные вещи никогда. Но какой бы сильной не была проза, Сергей Иванович Граховский прежде всего ПОЭТ. И как это ни парадоксально, он и здесь остаётся своего рода «документалистом». Если, конечно, принять его стихи, как прямой или ассоциированный слепок внутренних переживаний. Ведь настоящее искреннее чувство не поддаётся симуляции. А у него других кроме настоящих отроду не водилось. И при этом постоянные готовность и желание поделиться: «Каб убачыць сапраўднае шчасце і з другімі яго падзяліць”. И когда он пишет: «Баліць душа за кожнага калеку”, верить такому утверждению нужно абсолютно. Тут не сугубо социальная реакция, а именно душевная. Потом её вдруг сменяет такая же остая визуальная, рождающая уже изумительный зрительный этюд. Бярэзнік, як манетны двор, Чаканіць золата штодзённа. Ну как тут обойтись без оценочного восклицательного знака. Нечто подобное, буквально онемев от неожиданности, встретил однажды у чилийца Пабло Неруды: Что покупает осень На столько жёлтых монет?! Его, Граховского, как и великого Пушкина всегда подкупала осень. Знаю об этом не только по стихам, но и по личному признанию. В творчестве же нахожу только подтверждения. Она близка ему за неторопливость ожиданья, за “пышное природы увяданье”, за несуетность и глубокую тишину. Иначе откуда на одном из “осенних” стихотворений эпиграф из Пушкина: “Служенье муз не терпит суеты”, подкреплённый собственным: “Не мітусіся, не мільгай У пераліках і ў эфіры.” Кроме всего прочего упомянутая пора года ближе к его мироощущению отвечает линейности времени, его направленности: Сцяжынка збягае з пагорка, Унізе шуміць лістапад. І сумна, і крыўдна, і горка, Што ўжо не вярнуцца назад. Но то, что верно для временного вектора, мало годится, как критерий, для возможности передвижения во времени и пространстве. И поэт этим умело пользуется, находя в нём те бакены, которые работают на тему, на образ, на ассоциацию…И хотя в посмертном “Беларускім кнігазборы» стихи даются в хронологическом порядке, я оставил за собой право читать их избирательно. Вместе с тем хорошо понимая, что в шестьдесят некоторые вещи воспринимаются не так, как в двадцать. Правда, с поэтами такое правило срабатывает далеко не всегда – понятие адекватности отступает на задний план. Может, оттого, не глядя на достаточно большую разницу в возрасте, с Сергеем Ивановичем было очень легко дружить. А почему бы и нет, если он понимал дружбу как процесс созидания друг друга. При этом его человеческое, мужское начало и любое прочее обаяние было просто проникающим. Как радиация. Оно было таковым ещё и потому, что рядом с ним ты не испытывал буквально никакого комплекса самодовлеющего превосходства. Никакой точно выверенной дистанции. Мол, вот она, чёткая демаркационная линия отношений, и будьте добры её придерживаться. Здесь я, знаменитый поэт, а тут ты, мой визави – нечто незначительное и второсортное. В такой системе координат его и представить себе невозможно. Тут совершенно другое: абсолютное чувство такта и уважение к собеседнику. Любого из них он как бы изначально ставил на одну интеллектуально-этическую линию. Такая исходная позиция делала разговор лёгким и приятным. Без дополнительного напряжения, иногда бывающего в таких случаях. Не помню уж кто, но кто-то очень хорошо сказал: если я с тобой разговариваю, то это вовсе не значит, что и беседую тоже. Так вот, с Сергеем Ивановичем всегда получалась беседа, просто невозможная при чьей-то позе и отсутствии встречного движения. А с ним же любая дискуссия продуктивна: она обогащала. Ведь что-что, а рассказчик, полемист он был просто превосходный. Какая удивительная память, какое удивительное умение владеть аудиторией! Вспоминаю, как стал свидетелем одной из встреч со столичной молодёжью на кладбище, где нашли приют многие деятели искусства. Ничуть не преувеличу если скажу, что это был своего рода культурологический шок. Стольких знать, так глубоко и подробно помнить, столь блистательно рассказывать! Глубоко убеждён: телевидение в своё время расточительно отнеслось к факту такой его ренессансной сути, его удивительной коммуникабельности. В его лице страна могла получить белорусский вариант Ираклия Андроникова – популярного российского писателя и литературоведа. Ну а как не сказать про его любовь к истокам, к Глуску и глусчанам. Его просто, как магнитом, тянуло сюда. Любой вояж по местечку не просто дежурный променад, а своеобразное движение в машине времени с паровозным тягачом. В ней, как в купе поезда дальнего следования, располагались те, кто в разные времена были попутчиками по дороге жизни. Фамилии, факты, эпизоды, события, мизансцены вспоминал так легко и непринуждённо, как будто рядом блокнот с записями положил. Столько нюансов, деталей, сочных подробностей, что уже будто и ты ощущал вместе с ним запах эпохи, воочию видел своих прадедов, дедов, ещё совсем юных родителей… И всё это не только на приватном уровне, но и в специально организованных больших аудиториях, где кроме всего прочего опять звучали стихи. Глубоко гражданственные в том числе. Ведь несмотря на двадцать «съеденных» державной поступью лет, он не обиделся, не обозлился, не засел в «окопы». Как умный интеллигентный человек всегда мог отделить «кульбиты» власти от сокровенно народного. Даже её поздние извинительные «реверансы» по отношению к нему воспринимал с неким поправочным коэффициентом на тогдашнюю ситуацию. Иначе откуда родиться вот этой строфе в каждой строчке которой своебразное признание в любви: І тым заўсёды ганаруся, Што ў шчаслівейшую пару Я нарадзіўся ў Беларусі І так, як маці гавару. “Як маці” – значит, на родном белорусском.. Он, этот самый «родной» - отдельная и серьёзная тема в его творчестве. Его радость и боль. Радость по причине существования, боль из-за русификации населения. Единый национальный язык, как средство единения страны для него не пустой звук. Всегда опасался того страшного момента, «калі з моваю знікне народ”. От диагноза и рецепт: верность родине через верность к языку: Ужо не ўратуюць замовы, Малітвы і зёлкі, калі Сваёй адцураешся мовы, І маці, і роднай зямлі. Сергей Иванович никогда не был декларативным человеком. Если считал, что белорусский язык способен выражать самые тонкие чувства, то доказывал такое утверждение всеми доступными и возможными средствами. Одно из них – литературные переводы. Главным образом, русской классики, усвоенной им великолепно. В его интерпретации Блок остаётся таким же мистически-таинственным, Пушкин – восторженно открытым всему в этом мире, Михаил Дудин – ироничным. В каждом конкретном случае мы имели дело не с калькированным переводом, а с душевной интерпретацией. Оно в общем то и понятно: за редким исключением всегда переводишь того, кого любишь. А всё то, что касалось техники перевода, то тут он был просто ас. А быть конгениальным тем, кого он переводил – одно из ярких доказательств собственного поэтического потенциала… Для него то, о чём идёт речь, не отхожий промысел, а тем более не средство заработать, а один из действенных способов по сближению литератур. Впрочем, он сам достаточно исчерпывающе и подробно изложил свою позицию по этому вопросу в статье о Блоке, которого любил и ценил. Более того, в одной из дневниковых записей, где речь шла о Дудине, признался, что серьёзный перевод кроме всего прочего ещё и хорошая школа для переводчика. Однако, главное всегда – собственное творчество. Кто-то считал его философом, кто-то лириком. Между тем он был и то и другое одновременно. У талантливого поэта одно никогда не противоречит другому. Столько потеряв, впечатления «хватал» чем только можно – глазами, ушами, ртом, носом… Каждый орган – радар. Каждый атом – реакция на мир. А всё вместе – человек-камертон. Определяя общую тональность мира, щедро растворял свои эмоции, мысли, душевные движения в стихах. Каждый поэтический экспромт – памятник мгновению, неповторимости лирического переживания. И всё по-честному, без малейшей попытки конъюнктурно подкорректировать: Парайце, што выбраць і што мне рабіць Каго мне пакінуць. Каго палюбіць. І мне адказалі у тое ж імгненне: “Спачатку пра гэта спытай ў сумлення” . С ним, “сумленнем”, он советовался постоянно. Такая уж это вещь, совесть. Сначала человек поселяет её в себя, а потом уж принципиальная квартирантка диктует свои правила игры. Поэтому, если другие только “наследили” в поэзии, прозе, то у Сергея Ивановича Граховского это действительно след. Как говорят в Одессе – две большие разницы! Ведь лично у меня такое ощущение, что он, как и прежде, со мной. Со всеми нами. Просто существует в другом пространственно-временном измерении. Сначала смерть, а потом – бессмертие. Если история, творя новое, не отказывается от старого, то это старое действительно чего-то стоит! Прожив всю свою красивую жизнь с чувством пути, он этот путь, в сущности, и продолжает. Написав однажды “Паэт памёр, а песня будзе жыць”, будто и мою сегодняшнюю мысль замотивировал. Да и как могу согласиться с его отсутствием, если рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки, книга, в которой “прописались” вот эти чудные строчки: Месячныя ночы на Пцічы Пахнуць мёдам і мурожным сенам, Але, даўняй сцежкай ідучы, Я цябе ніколі не сустрэну. Может быть и так. Но зато будут тысячи других таких встреч, не однажды пропущенных через сердце поэта: Мабыць трэба было Праваліцца ў пекла, Траціць блізкіх, Пакутаваць, мёрзнуць, гарэць, Ратавацца. Каб лютая сцюжа не ссекла, Каб цябе пад Палярнаю зоркай Сустрэць і пазнаць І адразу забыцца аб крыўдзе, … И вообще, мысль о том, что любовь и настоящая дружба сильнее боли – один из основных мотивов творчества. Поэтому категорически не прав утверждающий, что Граховский – жертва. Не может быть жертвой человек, получивший от жизни столько друзей и столько любви. Жертвы те, кто уготовил ему зону, поселения, лагеря. Те, кто любовь к Родине принял за проявление национализма. Время – лучший судья и оно расставило акценты. Более того, ощущение такое, будто ситуация его мобилизовала. Слишком много забрала власть, чтобы допускать « фальстарты”. И тут же предположу: время и силы отпускались ему в силу какого-то поощерительного гонорара. Ведь это была не просто почти 90-летняя дистанция, а творчески состоятельная до последних дней жизни. Хотя в письмах уже угадывалась некая финальная грусть, но стихи-то писались. А у них всегда должна быть “подпитка”, должен пульсировать душевный родник. Всё это как бы подбадривало и других, хотя бы частично смиряло с мыслями о старости. Все её побаиваемся, но тем не менее ждём. Ещё один глоток этого чистого неба, вечного очарования зелёной листвы, ещё одна прогулка по осеннему парку, где зришь “пышное природы увяданье”. У человека, жаль, такое случается гораздо реже. А на него посмотришь и невольно думаешь: вот ведь бывает же. И уходишь хоть на момент какой-то обнадёженный, просветлённый… И через годы понимаешь, что были в Сергее Ивановиче вот эти красота и благородство поздней осени, пушкинское восхищение ею. Хоть “время гонит лошадей”, ямщик уверен в себе и мудро спокоен. Его не выбили из седла ни тюрьмы, ни лагеря, ни болезни… Очень трудно отобрать у человека то, что называется внутренней свободой. Она буквально разлита в его творчестве, особенно поэтическом. Достаточно почитать хотя бы “Адзін радок лемантара” и многие другие стихи. От этой внутренней свободы и ощущение молодой силы: “Я ведаю буду і я пасівелы І толькі ніколі не буду стары.” И действительно, моложе чем 80-летний Сергей Иванович Граховский я мало кого встречал. Особенно в те нередкие минуты, когда он говорил о дорогих ему вещах. При всей своей человеческой скромности знал себе и цену. Не себестоимость, как нередко бывает у других, а именно цену. Не отсюда ли во многом созвучное пушкинскому “Памятнику” строки. Причём без употребления личностного местоимения “я”: Усіх адною меркаю не мерце, Што з намі і за намі ўслед ідуць. Адны памруць адразу, пасля Смерці, Другія ж на стагоддзі ажывуць. Он сам как раз из последних, из тех, кто будут жить очень долго. Да, согласен, в моём восприятии С.И.Граховского много эмоций, безотчётности чувства и меньше всего того, что называется литературоведческим опытом. Могу лишь заметить в стиле голландского художника Ван Эйка, в уголочке своих картин оставлявшего лаконичное “Как умею!” Но одно скажу наверняка: вся эта вполне понятная взволнованность не влияет на объективность оценок. Есть же ещё и впечатления других людей, которые в большинстве своём столь же позитивны. Это самое большинство убеждено: у Сергея Ивановича всегда был в “наличии” весь тот “джентльменский набор”, который давал право считать себя настоящим, сущностным интеллигентом. Когда под таким ответственным словом понимают не какую-то обязательную интеллектуальную “начинку”, а состояние души. В случае с ним высокое, благородное, когда она чаще болит за других, а не за себя: Не абміні чужой бяды, Сабой не надта ганарыся, Няхай спяшаюцца гады, А ты вазьмі і прыпыніся, Слабому працягні руку, Сляпому пакажы дарогу, Падай акраец жабраку, Суцеш малога і старога. Тады і познюю зіму Усмешкай стрэнеш маладою І не прыдзецца аднаму Застацца са сваёй бядою. Поскольку воспринимаю стихотворение почти как программное, рискнул процитировать его полностью. А где-то рядом и вот эти щемящие строчки: Я ўсім дарую, хто мяне пакрыўдзіў, Даруйце мне, каго пакрыўдзіў я. Да и как иначе, если у таких людей каждый день своего рода “прощённое воскресенье”. Пишу и вдруг поймал себя на мысли, что как бы подробны ни были эти записки, к объёму того, о чём хотелось и следовало бы сказать, продвинулся весьма мало. То ли кишка тонка, то ли робею перед задачей. А как много чувства в его любви к жене, дочери, семье…Промолчал и о “непрочитанности” его поэм - исторических, содержательных, лаконичных, очень поэтичных, что гораздо реже случается с сюжетными вещами. Пасуя перед грандиозностью высказывания, замечу только: он всегда и во всём оставался в масштабе своего характера и таланта. Когда он говорил, я наблюдал театр одного актёра. Когда молчал и думал, становился свидетелем внутреннего интеллектуального движения. Всегда акт, всегда процесс, всегда динамика, а вместе с ними и непреходящая витальность. Его давно нет, а моя реакция на него такая же живая и непосредственная. Вот уж действительно: бывают умершие люди, но не бывает умерших ПОЭТОВ. Его нет, а те, кто любил и любит Сергея Ивановича, всё ещё получают необходимые ответы. Только уже беседую не с ним, а с его книгами. Ещё одно убедительное свидетельство того, что настоящий поэт всегда укладывается в свой срок. Срок, за который он успевает реализоваться, как творец. Пафосно говоря, исполнить свой художнический и человеческий долг. Перед собой, перед музой, перед читателями… А если по простому и без пафоса, то только и скажу: во мне живёт, как и прежде, благодарность наставнику, любовь к старшему другу. Поселена фантомная боль, которая никогда не бывает преходящей. Да и эти сумбурные заметки не попытка критического анализа, а своего рода объяснение в любви. Рождённой при его жизни и не исчезающей после ухода. Да и как иначе, если это прежде всего о таких, как он, прекрасный поэт однажды сказал: “Не говори с тоскою нет, а с благодарностию – были!” Лично для меня нет никаких сомнений, что Сергей Иванович Граховский – это имя в белорусской литературе большое, доброе, светлое. Он был, он есть, он будет! Своим замечательным творчеством, своей интеллигентностью, своей благородной и красивой гражданской позицией! Наум Сандомирский Октябрь 2011г 
|
 |
| ©2010-2010, Таццяна Грахоўская. Усе правы абаронены. |